И только тогда (точнее, непосредственно перед открытием подписки) с автором заключался договор, в котором впервые появлялась сумма авторского гонорара. Сумма эта появлялась первый — и последний раз. Автор получал указанные в договоре деньги — а издательство (точнее, государство) получало безоговорочное право эту книгу печатать любыми тиражами когда угодно и где угодно, а так же на любом языке.
Впрочем, подписывать такой договор никто автора не принуждал: если ему договор не нравился, то он имел полное право книгу свою вообще не печатать. Или печатать ее где-то еще, да хоть за границей.
Точно такой же подход был внедрен и в музыкальных издательствах: авторы (и исполнители, если речь шла о выпуске пластинок) получали единоразовый гонорар, и на этом их право как-то распоряжаться дальнейшими тиражами заканчивалось. И все было честно: человек поработал, человек получил за работу деньги — а вот получать эти деньги за то, что когда-то давно он какую-то работу выполнил, уже стало невозможно. Совершенно «социалистический принцип»: кто не работает, тот не ест.
Правда, Иосиф Виссарионович чуть позже, уже перед Новым годом, сказал Вере, что от «тихого ропота» деятелей культуры чуть ли не начала дрожать земля, но она спокойно ответила:
— Пусть дрожит, зато теперь с концертами эти деятели в любую деревню с удовольствием ездят.
— Пока ездят… а потом просто уедут за границу.
— Да кому они там нужны? Видите ли, они просто думают, что они-то уж самые-самые — но они так думают лишь потому, что других на эту поляну у них получалось не пускать. Но теперь, когда народ увидел их в лицо и уже начал понимать, что вся эта шушера — всего лишь люди, ничем не лучше и не хуже остальных, у нас и писателей, и музыкантов, и артистов столько появляется! Да, не все из них выдающиеся, но в народе талантов все же много, и из десятков миллионов их получится воспитать куда как больше, чем из этой ограниченной во всех смыслах тусовки…
— Из чего?
— Из очень замкнутой касты, что ли, людей, думающих, что они являются носителями культуры. И лично я думаю, что даже если все они за границу свалят, то у нас в СССР только воздух чище станет. А талантов в стране как раз меньше не станет: им-то теперь никто дорогу к вершинам творчества не перекроет.
— Ты так уверенно говоришь…
— Да. Два года назад в стране было меньше десятка тех же симфонических оркестров, а сейчас уже больше сотни. В кино было два композитора, а теперь только на Мосфильме в очереди их два десятка стоит.
— Ну не два было…
— Народ знал двоих, а теперь узнает десятки новых имен.
— У нас только фильмов не делается…
— Семен Семенович хочет выпускать по две сотни фильмов в год, и я уверена, что если ему не мешать, то он уже через год своего добьется. В том числе и потому, что при производстве фильмов он только на гонорарах сэкономит миллионы.
— А материалы, та же пленка… ах да, извини, глупый вопрос получился. Но ты уверена, что фильмы будут все хорошие?
— Нет, конечно. Больше половины будут полной дрянью… как и сейчас, впрочем. Но лучшая половина из двух десятков гораздо меньше, чем лучшая половина из пары сотен — значит, хороших фильмов станет гораздо больше. Причем размер худшей половины тоже сильно сократится: тех, кто снимает плохо или играет отвратительно, в кино больше не возьмут. Поэтому стараться будут все — а лучше от этого станет всему народу.
— Хотелось бы верить…
— Не нужно верить, вера — это не наш метод. Мы просто делаем жизнь лучше, своим трудом делаем. Не мы в смысле «мы, начальники», а все советские люди.
Разговор этот состоялся, когда Сталин в гости к Вере заехал как раз чтобы обсудить «некоторые перекосы в деятельности наркомата культуры», но всё намеченное им обсудить не получилось: «в гости» зашел (точнее даже, забежал) Лаврентий Павлович:
— Иосиф… Виссарионович, на границе с Кореей… сорок минут назад…
— Насколько я понимаю, у вас сейчас другие дела, не до культуры… сегодня, — подвела итог несостоявшемуся обсуждению Вера, протягивая Сталину вытащенную из ящика стола тетрадку. — Но в связи со всем этим я бы попросила особенно внимательно рассмотреть вот эти мои предложения. Это как раз и про Корею, и про Японию. И про химию, конечно…
Глава 20
Вера пришла к естественному в данной ситуации выводу: ее «технологическое вмешательство» прилично так «ускорило ход истории», и «все завертелось» гораздо быстрее. То есть к такому выводу она пришла еще в начале монгольской войны — но сейчас она с горечью подумала и о том, что ускорилось развитие не только в СССР. А если даже японцы так успели продвинуться в технике, то как же продвинулись немцы?
А японцы действительно «продвинулись»: проанализировав ход войны в Монголии, принесшей им так много неприятностей и позора, они прилично сократили расходы на создание могучего океанского флота, направив сэкономленные средства на создание новых самолетов — и получили заслуживающие если не уважения, то пристального внимания результаты. В армии Японии появились сразу два скоростных истребителя, полностью цельнометаллических. Алюминий для постройки этих самолетов японцы в больших количествах закупали как в Германии, так и в Америке, а моторы были целиком собственной разработки: на самолете «попроще» мотор был мощностью в тысячу сто сил, а на том, который у них считался «тяжелым истребителем» — уже в полторы тысячи. И оба самолета могли летать на скоростях в районе шестисот километров в час — то есть практически по скоростным параметрам приближались к Су-14. Правда, немного уступали ему в маневренности, поскольку получились более тяжелыми — но этот недостаток в принципе можно было «скомпенсировать» мастерством пилотов…
По бомбардировщикам у них тоже был достигнут серьезный прогресс: исключительно быстро, буквально за год они разработали двухмоторную машину, даже превосходящую по всем параметрам «СБ» Архангельского — и единственным «утешением» для советского руководства было то, что таких самолетов у Японии пока было относительно немного. А вот легких одномоторных бомбардировщиков они успели понаделать уже порядка пятисот штук, и, по некоторым данным, ежесуточно делали еще по три таких машины — и эти странные самолетики по скорости не уступали «СБ».
Странными легкие японские бомбардировщики (с точки зрения советских конструкторов) были потому, что у них даже шасси не убиралось — что, в принципе, радовало, так как такое шасси прилично «сжирало» скорость. А вот зачем на эту легкую (действительно легкую, весом чуть больше двух тонн) машину сажался экипаж из пяти человек, так никто и не понял. Тем не менее, самолетик честно нес полтонны бомб на девятьсот километров. Мог нести, но пока боевые действия разворачивались на гораздо меньшей глубине… к сожалению, советской территории.
В оценке ситуации Веру «подвело» знание «будущей истории». Исходя из того, что бои начались в районе корейской границы, она предположила, что повторяется ситуация на озере Хасан, и поэтому передала Сталину свои «соображения» в случае, если стычки на Хасане все же произойдут. Впрочем, к боевой тактике ее записка отношения вообще не имела — так что Иосиф Виссарионович все же не пришел к выводу, что «Старуха опять лезет не в свое дело». Но он, все же написанное прочитав, решил, что все это не может служить даже основой для каких-то дальнейших планов. За мелкими, впрочем, исключениями…
Дополнительно Веру ввело в заблуждение и то, что перед началом боев — задолго до их начала — ситуация на границе развивалась примерно так же, как и в «прошлой истории»: уже три с лишним года японские солдаты постоянно заходили на советскую территорию, вели разведку и устраивали мелкие провокации. О них, конечно, в центральной прессе ничего не сообщалось — но в НТК поступали и местные газеты, в том числе из Хабаровска и Владивостока, да и сосед время от времени информацией делился. Собственно, саму записку Вера написала сразу после того, как Лаврентий Павлович упомянут о подходе к устью Туманной японских военных кораблей — то есть все «выглядело, как тогда». Но, оказалось, только выглядело, да и то лишь для человека, полной информацией не владеющего.